Опутанные серебром

 Принято считать, если художник изображает на своих полотнах библейские или мифоло­гические сюжеты, он символист. А знамени­тый художник - символичен в квадрате. Как бы не так - символический брэнд присвоить можно, символы - нет. Можно тысячу раз написать, вылепить или высечь Давида, но нужно быть Микеланджело, что­бы за безмятежной фигурой еврейского юноши-пастуха, сразившего Голиафа, встал избранник, направляемый к царствованию божественной волей. Как ни парадоксаль­но на первый взгляд, но символы благосклонны к гени­ям и... дуракам. Первые берут силой воззвания к поко­рившей их душу музе, вторые затягивают ее внутренней пустотой. Эстетически результаты их творчества несопо­ставимы, но эйдетически - вполне. А вот крепких про­фессионалов символы не любят, как не любят и личных клейм. Чем меньше «я» художника - всех этих эгоцент­ричных «я так вижу», «я так сделал» - тем больше симво­ла. Чуткий к традиции Г. И. Гурджиев вполне обоснован­но провел демаркационную линию между «субъектив­ным» и «объективным» искусством. Первое, на его взгляд, не стоило и крашеного под канарейку воробья.

Интересно, что похожие взгляды разделяли идеологи «соцреализма» Красной Империи и мистики «крови и почвы» Третьего рейха. В этих магических империях XX века обособленное «искусство для искусства» не при­ветствовалось - как и все остальные проявления челове­ческого гения, оно должно было просто служить режи­му и всячески его прославлять. Если же говорить о сим­волах в свободном от «призыва» искусстве, то стоит упо­мянуть европейский символизм XIX-XX вв., в предтечах коего числятся и титаны Возрождения: Леонардо, Мике­ланджело, Дюрер, Босх, и пестрая смесь из ортодоксов, еретиков, реформаторов искусства барокко и Нового времени: Караваджо, Тьеполо, Гойя, Блейк, особнякомстоят первые ныряльщики в символические глубины повседневности Ватто и Вермер; также нельзя обойти молчанием и общепризнанных мастеров мифологиче­ских сюжетов: Рубенса, Рембрандта, Давида и Пуссена, хотя в их живописных мифических водах царит пол­ное символическое безрыбье. Но настоящий взрыв символизма случился, как ни странно, в холодной прагматичной Англии. Созданное там в середине XIX века братство прерафаэлитов, «сбросив Рафаэля с парохода современности», с талантом, трудолюбием и упорством, достойными восхищения, особенно в лице своего лидера Данте Габриэла Россетти, сумело про­биться сквозь толщу истории к горячим символичес­ким источникам ближневосточных культов и отыскать в священных дубовых рощах прохладные родники за­падного язычества. Ведь по настоящему символичес­ким искусство может стать только в том случае, если оно тесно связано с мифом, лежащим в основе моло­дой и «горячей» религии, которая по самому смыслу слова re-ligo (связывать) призвана наладить связь с горним миром, где и происходят «мифические» собы­тия, а в некоторых случаях и с его антиподом, миром хтоническим, где тоже, надо полагать, что-то происхо­дит. Например, в центре ада поджаривают-заморажива­ют Люцифера. Таково искусство раннего средневеко­вья, высокой греческой классики и не менее Высокого Возрождения с его новым богом - Человеком. Таковым стало, на первый взгляд, светское искусство «серебря­ного века», наладившее связь с религиозным подполь­ем Танатоса и Гадеса и до того заигравшееся с его вла­дычицей Корой, этой «обратной стороной девственной Луны» и темной сестрой вечной женственности, что упало вместе со своими творцами в «прекрасную не­знакомку», как в глухую бездну, и пропало бы там, если бы охающих поэмами экстаза адептов не достала из этих глубин мужицкая рука другой религии, скрытой до времени под личиной богоборческого а-теизма. Но, как известно, «свято место пусто не бывает» - и это не пошлая банальность, а точная энергетическая фор­мула, своего рода принцип Лагранжа в уравнении ду­ши. Никакого атеизма тонкая геометрия человека не допускает, в том числе и геометрия «винтика» в обще­ственной машине тоталитаризма.

То, что XX в. был вообще богат на тоталитарность, сим­волично само по себе, ибо симультанный выход на по­верхность сразу нескольких «зверей из бездны» говорит о том, что эта мета- или, скорее, субфизическая сущ­ность, увы, не старческая фантазия патмосского визио­нера, а действенная и в дольнем мире сила. Но если сим­волизм нацистского и фашистского искусства тесно со­единен с высказанным, в том числе и лидерами движе­ния, мифом, то советский миф был и во многом остает-ся до сих пор укрыт толстым слоем атеистической трес­котни и вульгарных силлогизмов марксизма. Но именно это обстоятельство позволило открытым «за­ре светлого будущего» творцам не иллюстрировать за­тертый от употребления миф, а получить непосредст­венно из первоисточника картины Третьего Рая Красной Земли Родины Матери. Правда, без подробных инструк­ций. Картины апофеозов и эпифаний, экстазы и энтузи-азмы праздничных шествий, дендрофории и фаллофо-рии годичного обрядового круга, гимны священному благодатному браку Родины Матери и Отца народов, увенчанные славой обожествленные герои и их антипо­ды-супостаты, подлые собаки и гиены, посланцы тем­ных царств, лежащих за светлой ойкуменой победивше­го социализма, - все эти архетипы теократических им­перий древнего мира нашли свое выражение в совет­ском искусстве под унылой маской социалистического реализма. Богоподобные люди нового типа, «строители», борцы, исполины и титаны, стахановцы и передовики, величественные красные валькирии всех отраслей на­родного хозяйства составили новое святое воинство, из­бравшее своими воплотителями таких мастеров, как Дейнека, Самохвалов, Герасимов, Пименов, Корин, Брод­ский и др. одержимых «соцреалистов». Но если «избран­ные Курсом» первопроходцы метафизической Красной Империи сами отправлялись за пределы проявленного мира, то для масс эпифания приобретала более привыч­ные и отработанные еще с античных времен формы в виде храмов, идолов, икон, стражей порога, фронтон­ных медуз и химер, служащих посадочными площадка­ми для духов Советов. Предполагалось, что привлечен­ный таким обилием временных жилищ Адам Кадмон со­ветской империи, небесный сын, жених и отец войдет в свои бесчисленные дома, разбросанные по телу Родины Матери, сочетается с нею священным браком по приме­ру древних царей и даст начало новому, неиспорченно­му, рассветному и окончательному человечеству. Рас­светное человечество уже успело засвидетельствовать свой собственный закат, но следы его мифического мар­ша в грядущее не исчезли, и благодарные потомки ког­да-нибудь смогут оценить это искусство правильно - как последнее вторжение сакрального расточительства в экономию профанного мира.